В стопке моих прикроватно-околокресельно-настольных книг (как в стопке физической, так и в той, что втиснута в e-book) - полное собрание Улицкой, Рубиной, Макса Фрая, Акунина, Пеннака, Варгас, Несбё и еще по мелочи подобного. Именно их я перечитываю, когда мне хочется отключиться-переключиться. А именно с этой целью я и читаю в последние годы.
Есть, правда, еще одна стопка: в ней книги, которые открываю, когда мозг требует более калорийной пищи. Сейчас в ней читанные 20 лет назад "Слова" Сартра; любимый Тарас Прохасько; Бруно Шульц в переводе Андруховича (эту пару я способна потреблять лишь в небольших дозах), "Доктор Живаго" Пастернака, "Воскресение" Льва Толстого. Но к этой стопке, честно признаюсь, я обращаюсь куда реже, чем к первой...
Сын Ростик постоянно стебёт: "Что ты перечитываешь одно и то же, хватит уже тупить, возьмись за классику!" - и суёт какого-нибудь Салтыкова-Щедрина. У него-то как раз самый сенситивный возраст: открывает для себя и проглатывает за пару дней Паланика, Пелевина, Уэлша, Жадана, Воннегута, Вудхауза, откусывает понемногу Борхеса. В общем всё то, до чего мы с Димой дорвались лет в 20 и совершенно потеряли голову. Да так, что до сих пор найти не можем. Среди тогдашних открытий был и Набоков. Вот его-то мне и захотелось перечитать недавно, последовав совету сына по поводу классиков.
Почему-то рука потянулась не к любимым затасканным 15 лет назад томам с названиями "Ада или Радости страсти" или "Истинная жизнь Себастьяна Найта". Взяла автобиографичные и не особо типичные для Мастера "Другие берега". Не типичные по форме, но не по содержанию - как раз куски своей биографии он вписывал в каждый свой роман - там колышущийся бюст Mademoiselle, тут тень гигантского карандаша, купленного матерью лихорадящему сыну, здесь - шуршание велошин по лесной тропке, повсеместно - рисунки на крыльях ловимых им с детства бабочек.
С первого же абзаца меня затопило счастьем сладкоежки, который долгое время перебивался с сахара на варенье, а тут вдруг отведал липового мёда... Странно, вообще-то, что Набоков постоянно вызывает у меня такие гастрономические ассоциации. Помню, в молодости я называла его книги взбитыми сливками. Но сейчас этот продукт ассоциируется с чем-то фальшиво-химическим в баллоне, а не с изысканной нежностью в прозрачной креманке. Так что теперь Набоков для меня скорее мёд. Или, если всё-таки выйти из кухни, - микроскоп, под которым оживают, набухая значимостью, самые обыденные моменты жизни. Причем, не только жизни писателя, но и моей собственной. Образ микроскопа появляется в книге рядом с воспоминанием о "волшебном фонаре" - предшественнике фильмоскопа. Писатель вспоминает, как наслаждался рассматриванием миниатюрных пластинок-слайдов. "Гораздо позже я вновь открыл ту же отчетливую и молчаливую красоту на круглом сияющем дне волшебной шахты-лабораторного микроскопа. Арарат на стеклянной пластинке уменьшением своим разжигал фантазию; орган насекомого под микроскопом был увеличен ради холодного изучения. Мне думается, что в гамме мировых мер есть такая точка, где переходят одно в другое воображение и знание, точка, которая достигается уменьшением крупных вещей и увеличением малых: точка искусства."
P.S. Когда я читала эту повесть впервые, Ростику не было и года. Поэтому, вероятно, особенно тронули тогда последние главы, посвященные рождению Набокова-младшего. Естественно, сейчас, когда Стёпе - пять месяцев, снова восхитили они же. Прежде всего, любовным вниманием к деталям.
"Когда бывало ты поднимала его, напитанного теплой кашицей и важного как идол, и держала его в ожидании рыжка, прежде чем превратить вертикального ребенка в горизонтального, я участвовал и в терпеливости твоего ожидания и в стесненности его насыщенности, преувеличивая и то и другое, а потому испытывал восхитительное облегчение, когда тупой пузырек поднимался и лопался, и ты с поздравительным шепотом низко нагибалась, чтобы опустить младенца в белые сумерки постельки."
Есть, правда, еще одна стопка: в ней книги, которые открываю, когда мозг требует более калорийной пищи. Сейчас в ней читанные 20 лет назад "Слова" Сартра; любимый Тарас Прохасько; Бруно Шульц в переводе Андруховича (эту пару я способна потреблять лишь в небольших дозах), "Доктор Живаго" Пастернака, "Воскресение" Льва Толстого. Но к этой стопке, честно признаюсь, я обращаюсь куда реже, чем к первой...
Сын Ростик постоянно стебёт: "Что ты перечитываешь одно и то же, хватит уже тупить, возьмись за классику!" - и суёт какого-нибудь Салтыкова-Щедрина. У него-то как раз самый сенситивный возраст: открывает для себя и проглатывает за пару дней Паланика, Пелевина, Уэлша, Жадана, Воннегута, Вудхауза, откусывает понемногу Борхеса. В общем всё то, до чего мы с Димой дорвались лет в 20 и совершенно потеряли голову. Да так, что до сих пор найти не можем. Среди тогдашних открытий был и Набоков. Вот его-то мне и захотелось перечитать недавно, последовав совету сына по поводу классиков.
С первого же абзаца меня затопило счастьем сладкоежки, который долгое время перебивался с сахара на варенье, а тут вдруг отведал липового мёда... Странно, вообще-то, что Набоков постоянно вызывает у меня такие гастрономические ассоциации. Помню, в молодости я называла его книги взбитыми сливками. Но сейчас этот продукт ассоциируется с чем-то фальшиво-химическим в баллоне, а не с изысканной нежностью в прозрачной креманке. Так что теперь Набоков для меня скорее мёд. Или, если всё-таки выйти из кухни, - микроскоп, под которым оживают, набухая значимостью, самые обыденные моменты жизни. Причем, не только жизни писателя, но и моей собственной. Образ микроскопа появляется в книге рядом с воспоминанием о "волшебном фонаре" - предшественнике фильмоскопа. Писатель вспоминает, как наслаждался рассматриванием миниатюрных пластинок-слайдов. "Гораздо позже я вновь открыл ту же отчетливую и молчаливую красоту на круглом сияющем дне волшебной шахты-лабораторного микроскопа. Арарат на стеклянной пластинке уменьшением своим разжигал фантазию; орган насекомого под микроскопом был увеличен ради холодного изучения. Мне думается, что в гамме мировых мер есть такая точка, где переходят одно в другое воображение и знание, точка, которая достигается уменьшением крупных вещей и увеличением малых: точка искусства."
P.S. Когда я читала эту повесть впервые, Ростику не было и года. Поэтому, вероятно, особенно тронули тогда последние главы, посвященные рождению Набокова-младшего. Естественно, сейчас, когда Стёпе - пять месяцев, снова восхитили они же. Прежде всего, любовным вниманием к деталям.
"Когда бывало ты поднимала его, напитанного теплой кашицей и важного как идол, и держала его в ожидании рыжка, прежде чем превратить вертикального ребенка в горизонтального, я участвовал и в терпеливости твоего ожидания и в стесненности его насыщенности, преувеличивая и то и другое, а потому испытывал восхитительное облегчение, когда тупой пузырек поднимался и лопался, и ты с поздравительным шепотом низко нагибалась, чтобы опустить младенца в белые сумерки постельки."
Комментариев нет:
Отправить комментарий